Читаю Цвейга (Вчерашний мир. Воспоминания европейца). Дошёл до 18 года.
Это книга человека, который « всегда оказывался именно там, где эти подземные толчки ощущались сильнее всего. Трижды они переворачивали мой дом и всю жизнь, отрывали меня от прошлого и швыряли с ураганной силой в пустоту, в столь прекрасно известное мне «никуда»». Книга о крушении старого, прочного и уютного мира. О роли пишущих в переломные времена; о цене, которую платят за сохранение собственных представлений о том, что такое хорошо; о том как жить пессимисту в мире переполненном искренними энтузиастами. В Австрии где « кухарка, которая никогда не выезжала за пределы своего города и после школы никогда не открывала никакого атласа, верила, что Австрии не прожить без Зандшака»; где « город в два миллиона, страна в почти пятьдесят миллионов считали в этот час, что переживают исторический момент, неповторимое мгновение и что каждый призван ввергнуть свое крохотное «я» в эту воспламененную массу… Никто в Австрии не отважился бы подумать, что повсюду почитаемый отец страны император Франц Иосиф на двадцать четвертом году своего правления мог призвать свой народ без крайней на то необходимости, потребовать кровавых жертв, если бы империи не угрожали злые, коварные, преступные враги».
Но девятый вал патриотизма прошёл не только по Европе 1914 года.
В Росии разлом сохранялся и позже. Иначе зачем великому пролетарскому посателю Горькому было писать, а «Правде» публиковать в марте 32 года статью «С кем Вы, мастера культуры?». Тем более, что ещё в 1905 было ясно сказано – «Долой литераторов беспартийных!»
И мне вспоминаются судьбы двух чтимых мной писателей. А.Н.Толстого и М.А. Булгакова.
Я зачитывался книгами обоих. Но «судьбы-то ведь разные на Руси».
Толстой вовремя понял, что ему нужна хорошая жизнь. И, наступая себе на горло, написал «Хлеб». Я не нашёл в сети предисловия Толстого к «Хлебу». Но синий томик помню, помню своё потрясение школьника, когда узнал со слов Толстого о посетившем его озарении – оборона Царицина решающий момент гражданской войны, а Сталин гениальный организатор обороны. Дальше проще. «Гиперболоид», написанный ещё в эмиграции, просмотрели, «Сестёр» простили и за пять лет 3 ордена и 2 сталинские премии дали.
Не сказать, что плохой человек. Но позицию свою не особо маскировал. «Я уже вижу передо мной всех Иванов Грозных и прочих Распутиных реабилитированными, ставшими марксистами и прославленными. Мне наплевать! Эта гимнастика меня даже забавляет! Приходится, действительно, быть акробатом. Мишка Шолохов, Сашка Фадеев, Илья Эренбрюки — все они акробаты. Но они — не графы. А я — граф, черт подери! И наша знать (чтоб ей лопнуть!) сумела дать слишком мало акробатов! » (http://www.hrono.ru/biograf/bio_t/tolstoi6an.php ).
А Булгаков всё понимал, но акробатом быть не захотел. Ни «Белую гвадию», ни «Собачье сердце», ни «Жизнь господина де Мольера» не переписывал. До издания многих своих книг в 60х не дожил. Но «Мастера и Маргариту» написать успел. И оставил нам рассуждение Рюхина о Пушкине:
«Вот пример настоящей удачливости… какой бы шаг он ни сделал в жизни, что бы ни случилось с ним, все шло ему на пользу, все обращалось к его славе! Но что он сделал? Я не постигаю… Что-нибудь особенное есть в этих словах: “Буря мглою…”? Не понимаю!.. Повезло, повезло!… стрелял, стрелял в него этот белогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие…»
«Дьяволу служить или пророку – каждый выбирает для себя». И «меру окончательной расплаты» тоже.
Об этой цене и роли пишущих в начале XX века и пишет Цвейг.
