Хемингуэя начала читать очень рано, лет с 14-ти от роду. С тех пор он, как первая любовь, которую сердце никогда не забудет. Его небольшие рассказы – особая статья. Они дают простор воображению, будят способности за скупыми словами диалогов своих героев сердцем видеть богатейшую палитру чувств, которые они скрывают друг от друга.
Есть у Хэма небольшой рассказ “Get a seeing – eye dog”(1957 г.) Читается за 5 – 6 минут. Он, как и многие его рассказы, начинается с середины. Создаётся ощущение реальности происходящего, будто проходя по улице мимо дома с открытым окном случайно заглянул в чужую жизнь. И пока шёл мимо, успел рассмотреть какое-то движение там, услышать обрывки фраз…
И всегда остаются вопросы к увиденному и услышанному.
Таков и этот рассказ, который переводчик – Иван Кашкин озаглавил как “Нужна собака-поводырь”.
Не боюсь, что меня посчитают спойлером, так как весь рассказ может уместиться в 3 -4 фразах. Вся прелесть рассказа не в событиях, а в диалогах. В рассказе у героев нет имён – только “он” и “она”, хотя однажды мы и слышим имя – Филипп, но оно ни о чём нам не говорит. Оно как отголосок из их прошлого. Теперь он – писатель, она – его любимая женщина. Они переживают трудный период жизни. Действие происходит в Африке, где они охотились. Сафари – опасный вид охоты, видимо, он получил серьёзные ранения. Теперь он слеп, восстанавливает память. С ним рядом его любимая женщина, которая признаётся, что плохая сиделка. Однако читатель понимает – лучшая, какая может быть. Она не сюсюкает и она ” не из тех, кто плачется в беде”, она просто подставляет ему своё крыло, чтобы продолжить путь вместе.
Им трудно, их роли до конца не осмыслены каждым, они расставляют себе множество запретов, хотя осознают оба – жизнь на этом несчастье не заканчивается. Вот писатель говорит: “Тьма – это тьма, и только. Это не настоящая тьма. Я прекрасно вижу то, что внутри, и теперь голове моей всё лучше, и я всё вспоминаю и могу даже придумывать… Я вижу слова, когда произношу их. Я слышу фальшь в фальшивом слове, и смогу прилаживать их как следует… с магнитофоном можно найти настоящие слова. С ним можно работать медленно. Да, во многих отношениях лучшего и желать нельзя”. И тем не менее он произносит фразу, которая больно ранит её: “Пока ты ходила вниз, я думал, что тебе хорошо было бы съездить в Париж, а потом в Лондон, повидать людей поразвлечься… я не хочу, чтобы ты была просто собачкой слепого”. Она вспыхнула: “Это вовсе не так, и ты это знаешь…” А потом, видимо, разозлившись (я тоже всегда злюсь, когда за меня решают, что мне делать) съёрничала: “И во всяком случае это называется не собачка слепого, а собака-поводырь”
Последняя фраза рассказа, как финальный аккорд музыкальной пьесы. Ещё звучит нежной флейтой: “Пожалуйста, не плачь, родная…”-, а в мыслях у него: “Надо отправить её как можно скорее… Вот только как это сделать, не обижая её? Потому что не очень-то мне это удаётся. Постараюсь. Это я точно могу обещать. А что ещё? Что ты ещё можешь? Ничего. Ровным счётом ничего. Но как знать, – со временем, может быть я сумею с собой справиться”.
Вот этот финальный аккорд и не даёт покоя. С чем справиться? Свыкнуться с мыслью, что переубедить её уехать, не обижая её – невозможно и она отныне всегда будет рядом, как самый верный на свете друг – собака поводырь. Или справиться с мыслью, что он ещё многое может: писать, творить, любить, не обижать…
И всё-таки думаю, что заглавие рассказа читать нужно, ставя акцент на первом слове – нужна.
Этот рассказ был опубликован на Кью в апреле. Сегодня вспомнился, потому что связала по аналогии сегодняшним событием. Если чего-то не можешь объяснить – это не мистика. Утки могут разговаривать…
5
146
Несколько дней подряд дождит. Не постоянно, а так – периодами, часа по полтора -два. Пропустили с собакенами вечернюю прогулку. Когда дождь закончился, вышла к ним… Сыро, грязно… Подумалось: “Ночь уже давно, соседи спят, машин и прохожих в это время года на дачах почти не бывает, пусть без меня побегают, ничего страшного не случится”. Тем более, что ночью они дальше пустующей соседней дачи сами не уходят. А там трава уже выше колена… Валяйся – не хочу. Прививки от блох/клещей я им неделю назад сделала…
А меня дома чудный чай с лепестками цветов ждёт, дети сегодня привезли. А главное – Хармс ждёт недочитанный и важное дело: найти рассказ сына стилизованной под Хармса.
Заварила чай… Вдруг лай ненормальный за окном. Первая мысль: “Ежа терроризируют”. Но что-то мне это сразу не понравилось. По звуку понимаю, что не ёж причина. Когда ёж у них на пути, звук такой “стационарный”что ли: лают хором, но с одного места. А тут: то приближаются, то удаляются, будто гоняют кого по кругу. “Вот гады, – думаю, – кота мучают. Ну я им сейчас…” Набросила куртку, включила свет на крыльце, открываю дверь… И об меня что-то чёрное – шарах!! Я чуть с ног не свалилась.
Птица!! И мои прибабахнутые от звериного счастья собаки – уши парусом, пасть до ушей: “Мама, мы тебе подарок пригнали!”
А птица в ногах бьётся, верещит от ужаса, что за птица, какой породы. Подняла я её, а это утка. Странно: утки ведь крякают, а здесь не понятно что за звуки. Видимо, не взрослая ещё, не научилась. Но красивая. Вот на такую похожа.
Что делать? Как-то вспомнилось, что животные (ну или птицы) в минуты смертельной опасности у человека защиты ищут. И такой человеческой гордостью переполнилась… Что вы!!! Царь природы!!!
Взяла перепуганную утку на руки, занесла в дом…
Часто так бывает: сначала делаю, потом думаю. А тут от перенесённого страха – голова пустая! Вакуум!! Что делать с уткой дальше? Действую по принципу: решай проблемы по мере их поступления. Пристегнула собак в вольере. Те даже обиделись: “За что? Ведь так интересно было!”
Вернулась в дом. Утка себе место под лестницей присмотрела. Но как-то, на мой взгляд, не адекватно она эти 5-10 минут без меня провела. Плитка в прихожей изгажена так, будто у уточки уже стая гостей побывала. Я и предположить не могла, что в ней, такой маленькой, столько содержимого. На нервной почве у неё всё это, что ли.
В гостиную не пройти – мины. Пришлось подняться наверх. Раскрутила неполный рулон туалетной бумаги, порвала полосками и побросала вниз. Маловато получилось. Но больше в туалете на втором этаже не было. Запасы в ванной комнате на первом этаже, а проход туда перекрыт уточкиным содержимым.
Утка притихла. Не шевелится даже.
Представила себя на её месте, ну если бы я была той самой уткой. Получилось неуютно и… страшно. “Ничёси – пол холодный, скользит, сверху летает что-то, чудовище вверх-вниз по лестнице скачет…”
Между тем уточкины ароматы достигли второго этажа… Нет, так я не усну. “Ну зачем мне такой подарок?” Злость на своих придурашенных псов вот-вот и закипит. Мысль лихорадочно ищет выхода…Начинаю понимать Толстого в эпизоде с приглашением его на концерт Рубинштейна: как, ну как поступить? И хочется очень, и принципы не велят, и согрешить не хочется…
У меня сейчас то же самое. Самый лучший выход – выгнать её на фиг, дышать уже невозможно. Но ведь сожрут же её. Не мои, мои-то пристёгнуты. А вот их непривязанные друзья… Нет, выгонять нельзя, может это будет грехом. С точки зрения буддистов – точно будет.
Заполночь уже, все спят и поделится не с кем, спросить не у кого. Посылаю SOS другу по Кью! В ответ: «Ох! А как ей поможешь, правда что? Тащить на руках в место обитания?»
Знать бы, где это место, откуда они её пригнали. И главное, как я её предам: она же ко мне сама бросилась. Думала, что я её спасу.
Тут утка зашевелилась и… заговорила. Честно! Не закрякала, а такие странные звуки, будто что-то говорит. Теперь мне стало страшно. Мистика какая-то… Кто ещё из нас двоих больше чудовище?
Не-е! Эти ночные кошмары не для меня. Попросив мысленно прощения и у Толстого, и у Будды, и у самой утки, решила вынести её в летний душ.
Пока выносила, придумала: утром напишу объявления, прикреплю на автобусной остановке и у магазина. До вечера посидит в душе, там полы деревянные, стены без щелей, за день ведь не сдохнет без корма? А вечером, если что, дети приедут, что-нибудь решим.
Вместо эпилога.
Уточка оказалась соседской. Её и ещё четырёх накануне подарили моим соседям их дети. Эта почему-то сбежала. Её возвращение было большой радостью соседям. а для меня открытием, что есть утки, которые не крякают. Они называются шептунами.
P.S. Вот всё спорю мысленно с фразой, что люди – тексты. Люди – ощущения, чувства… Я так думаю.
Близкая дружба Саган с Сартром, скрасившая последние дни великого экзистенциалиста началась, когда он окончательно потерял зрение. Сколько тепла и нежности подарили эти двое друг другу.
4
150
Близкая дружба Саган с Сартром, скрасившая последние дни великого экзистенциалиста началась, когда он окончательно потерял зрение. Сколько тепла и нежности подарили эти двое друг другу. Хотя, кажется, что более разных людей трудно было найти.
В некрологе, опубликованном в день похорон Сартра, скажут: “Он был нашим Жан Жаком Руссо”. Что можно ещё добавить? Очень высокая оценка Сартра – и человека, и писателя. И его влияния на умы современников.
Примерно в это же время Франсуаза запишет: “Когда я думаю о своем прошлом, то испытываю головокружение”.
Но было и общее. Возможно, это можно назвать восприятием жизни. Сравните:
«Жизнь – это как волны в море. Одна несёт вверх, другая вниз.! (Ф. Саган, «Немного солнца в холодной воде»)
«И раз! – море поднимается, и два! – оно опускается; это так приятно – плевать на всё.» (Ж-П. Сартр, «Дороги свободы»)
А ещё – их обоих всю жизнь сопровождали скандалы.
Девятнадцатилетняя Франсуаза начала свою карьеру писателя со скандального романа «Здравствуй, грусть» Пуритане плевались в её сторону, но многие отдавали должное её таланту, смелости, психологической точности и честности её произведения
Она не только смело писала – она жила так. Если езда в автомобиле, то на предельных скоростях, потому что «скорость – не признак жизни, не вызов ей, а порыв к счастью». В её жизни – несколько автомобильных аварий, травмы, которые лечились по-быстрому: лежать в больницах подолгу – не в её характере. Специальные мази и обезболивающие сделали её зависимой, от этой зависимости она не избавилась до конца своих дней.
Она была азартным, отчаянным игроком – всё или ничего. Однажды выиграла сумму, которой хватило на покупку виллы, другой раз проиграла всё! То есть, абсолютно: недвижимость, имущество, банковские счета, но… В тот же вечер отыграла всё, оставшись с небольшим, чисто символическим долгом. А уходя из казино, на реплику сопровождающего, заметившего, что вечер выдался напряжённым, бросила небрежно: «О-о, откуда вы это взяли? Ведь игра – это удовольствие, не правда ли?»
Когда Сартр окончательно потерял зрение, он перестал писать. Это была трагедия. К тому же, его экзистенциализм подвергался жёсткой критике. Именно в этот момент Саган через «Эгоист» пишет ему открытое письмо поддержки по форме – признание в любви, хотя ни одному её мужчине не посчастливилось получать такое – она боялась показаться нелепой. «А сейчас готова пренебречь этой опасностью показаться смешной, тем более что Вас лично такие соображения никогда не волновали – Вы просто были намного выше всего этого.» Публичное письмо вызвало шквал сплетен и пересудов. Вспоминали о их разнице в возрасте (ровно 30 лет, день в день: Сартр родился 21 июня 1905 года). Одни гадали, возможны ли между ними сексуальные отношения, другие утверждали, что отношения между ними не только возможны, но и существуют… Так устроена пошлость, не понимающая, что она – пошлость.
Дальше процитирую, потому что лучше Саган не расскажешь: «Потерявшему зрение Сартру прочитали мое письмо, после чего он попросил меня о встрече и пригласил поужинать тет-а-тет. Я заехала за ним на бульвар Эдгара Кине – всякий раз, когда я прохожу там теперь, у меня сжимается сердце. Мы направились в «Клозри де Лила»: я держала его за руку, чтобы он не упал, и заикалась от робости. Думаю, мы составляли самый курьезный дуэт во всей французской литературе…
Мы ужинали наедине раз в дней десять. Я заезжала за ним, а он уже ждал меня у входа… и мы удирали, как воры, кто бы ни был тогда у него…
Должна признаться: вопреки тому, что рассказывали и вспоминали о последних месяцах жизни Сартра его близкие, лично я никогда не ужасалась и не была подавлена, видя, как он ест. Правда, ему не удавалось сразу донести вилку до цели, но это потому, что он ослеп, а не из-за старческого маразма. Я очень сердита на людей, которые в своих статьях, книгах жалели его, огорчались по его поводу или же презрительно отзывались о наших трапезах. Пусть бы они лучше закрыли глаза, если это оскорбляло их эстетическое чувство, и слушали его голос – веселый, бодрый, мужественный, – услышали бы, как свободно он излагает свои мысли…
Он говорил, что ему нравилось в наших отношениях: мы никогда не обсуждали других людей, в том числе и наших общих знакомых. Он сравнивал наши разговоры с разговорами пассажиров на перроне вокзала… Как же мне его не хватает. Я любила держать его за руку, а он при этом поддерживал во мне присутствие духа.
Любила делать то, что он мне велит, и мне было наплевать на его неловкость ослепшего человека.
Я восхищалась тем, что он сумел пережить свою страсть к литературе. Любила ездить в его лифте, возить его на прогулку в машине, разрезать ему мясо в тарелке, пытаясь наполнить весельем те два-три часа, которые мы с ним проводили вместе, любила готовить ему чай, тайком приносить виски, вместе с ним слушать музыку, но больше всего любила слушать его самого. Мне было невыносимо оставлять его одного перед дверью дома, где он жил, и видеть, что его глаза как будто печально смотрят мне вслед.
Хотя мы каждый раз договаривались о следующем свидании и встречались часто, всякий раз у меня было впечатление, что мы больше не свидимся, что ему надоели… я и мой детский лепет. Я боялась, как бы с нами что-нибудь не стряслось – с ним или со мной.
Впоследствии я была, разумеется, возмущена постыдными рассказами о Сартре, якобы впавшем в маразм, сфабрикованными людьми из его ближайшего окружения, я отказывалась читать их воспоминания, зато я не забыла его голоса, смеха, его ума, мужества и доброты. Вряд ли я когда-нибудь оправлюсь от удара, каким стала для меня его смерть. Потому что порой не знаю, что мне делать. Что думать. Потому что, кроме этого мужчины, сраженного бедой, нет никого, кто мог бы меня понять, наставить на путь истинный, никого, кому бы я могла верить…»
Мцыри. Кем был этот мальчик? До сих пор литературоведы не поставили точку в споре: кто послужил прототипом Мцыри?
6
151
До сих пор литературоведы не поставили точку в споре: кто послужил прототипом Мцыри? Основной версией истории создания поэмы “Мцыри” М.Ю. Лермонтова служит рассказ А.П. Шан-Гирея:
В 1837 году, проезжая по Старой грузинской дороге, Лермонтов встретил в окрестностях Мцхеты монаха, который рассказал историю о маленьком пленнике, воспитаннике генерала Алексея Петровича Ермолова. Помните, у Лермонтова?
Однажды русский генерал
Из гор к Тифлису проезжал;
Ребенка пленного он вез.
Тот занемог, не перенес
Трудов далекого пути…
Многие литературоведы называли поэму «Мцыри» «грузинским фольклором» и вопрос о прототипе полностью исключали.
Особое место в исследованиях, которые бы помогли разглядеть реальную фигуру, которая стояла за именем Мцыри, принадлежит Мадине Хасмагомедовне Шахбиевой, кандидату филологических наук, старшему научному сотруднику ИНИОН РАН. Она считает, что прототипом «Мцыри» был Петр Захаров, известный чеченский художник, чей автопортрет до войны украшал центральный зал Грозненского музея изобразительных искусств.
Это не совсем автопортрет. Скорее, воображаемый автопортрет – как бы”на вырост”. Пётр Захаров ушёл из жизни тридцатилетним, а с портрета на нас смотрит человек гораздо старше тридцати.
«Что мы знаем о Петре Захарове точно? Год рождения? — пишет Мадина Хасмагомедовна. – Он условно определен как 1816 год. Солдаты подобрали ребенка в 1819 году, и кто-то решил, что ему три года. Годом смерти долгое время считался 1852 год, но первый биограф Захарова — Николай Шабаньянц — установил, что художник умер в 1846 году. А точная дата стала известна только в 2017 году, когда я нашла его могилу на Ваганьковском кладбище в Москве: 9 июля.» (Подробно на сайте «Это Кавказ»: https://etokavkaz.ru/kultura/zagadochnaya-istoriya-zakharova-chechentca)
В 1816 г. Аул Дады-Юрт был процветающим надтеречным аулом. Кто бывал в этих краях, знает, как щедра здесь земля, какие плодоносящие тут сады.
Через год началась Большая Кавказская война. В 1819 году, когда А.П. Ермолов отдал приказ захватить аул, здесь произошло ожесточенное кровавое сражение. После битвы на краю обрыва солдаты наткнулись на умирающую женщину с раненым ребенком на груди. Мальчика подобрали, отдали для выхаживания солдату Захару (фамилия не установлена), который в борьбе за спасение ребенка проводил ночи у его постели.
Википедия сообщает, что подобрал его казак станицы Бороздиновская Захар Недоносов и крестил, дав свое имя.
Но «…в письме старшей дочери Петра Ермолова, – сообщает М. Шахбиева, – находим, что малыша крестил солдат Захар, по имени которого художник и получил свои фамилию и отчество. Не казак, а солдат! Фамилия «Недоносов» не встречается ни в одном архивном документе.» (Подробно на сайте «Это Кавказ»: https://etokavkaz.ru/kultura/zagadochnaya-istoriya-zakharova-chechentca
В Тифлисе и Мухровани маленький Пётр провёл около пяти лет, воспитываясь Захаром и самим Алексеем Ермоловым.
По прошествии этих пяти лет, в 1824-м году, ребёнок был крещен в Мухровани, в 30 верстах от Тифлиса. Там располагался штаб Кавказского гренадерского полка, которым командовал Петр Ермолов, двоюродный брат прославленного генерала. В штабе содержались и другие малолетние пленники, за ними присматривал граф Иван Симонич. И, видимо, смотрел хорошо, иначе не просил бы сам Алексей Петрович Ермолов в письме брату Петру Николаевичу взять к себе в Мухровань и его собственного сына Бахтияра, рожденного его кебинной женой.
Согласно «Свидетельству о взятии на воспитание» Захаров (вместе с другим пленным мальчиком — лезгином Павлушей) был передан Ермолову в 1824 году. П.Н. Ермолов еще был холост, собственных детей не имел, женился год спустя, поэтому воспитанию приёмных сыновей он отдавал всё своё свободное время.
Пётр Николаевич заметил, что одновременно с обучением грамоте Петя постоянно рисует. Всё, что попадается под руку. Сохранились письма, в которых Петр Ермолов трогательно заботится о судьбе своих приёмных сыновей. В связи с тем, что Устав тех лет запрещал брать на казенное обучение крепостных и инородцев, он в 1833 году просит бывших сослуживцев устроить его талантливого воспитанника в Императорскую Академию художеств в Санкт-Петербурге, так как боится, как бы Петруша не вырос из того возраста, когда может быть принят в Академию. В результате, Общество поощрения талантливых художников взяло Захарова под свою опеку. В 1836, через три года учебы, Петр Захаров успешно заканчивает Академию, вместе с аттестатом получает права почетного потомственного гражданина и звание свободного художника.
Сохранилась легенда о том, как была установлена национальность Петра Захарова.
У него были сестры. Старшая, оставшаяся в живых в числе 140 женщин и детей после разгрома аула Дады-Юрт, знала: брата взяли в плен и увезли – или в Москву, или в Петербург. Перед самым замужеством, она сказала жениху: «Я выйду за тебя тогда, когда ты найдешь моего брата и привезешь его в наш аул…». Молодой горец, дав невесте клятву, пустился в путь. Он нашел ее брата, вместе с ним вернулся в Дады-Юрт. Старики спросили девушку: «Как ты определишь, что это твой брат?» «Когда он был младенцем, я нянчила его и нечаянно выпустила из рук. Он упал на землю, зацепил лежавшую косу, и у правой лопатки поранил спину. Если это мой брат, на его спине должен быть шрам». Через переводчика юношу, приехавшего из столицы, попросили поднять рубашку. Под правой лопаткой был продолговатый шрам…
Легенда? Быль? Мадина Хасмагомедовна Шахбиева считает, что эта история может быть правдой.
Поэме М.Ю. Лермонтова предшествует эпиграф – строка из Библии: «Вкушая, вкусих мало меда, и се аз умираю», он отражает основное движение поэмы. Но первоначально эпиграфом к поэме служило французское изречение: «On n’a qu’une seule patrie» («Родина бывает только одна»). Этот эпиграф, безусловно, к самой жизни художника. Проживая за пределами своей этнической родины, П. Захаров не забывал о своем чеченском происхождении: свои работы он подписывал «Захаров-Чеченец», «Захаров Дада-Юртский», «Захаров из чеченцев», «Чеченец из Дада-Юрта».
Около200 работ: рисунков, набросков,полотен включено в наследие художника. Но М.Х. Шахбиева отмечает: «Обычно, когда говорят о количестве, имеют в виду живописные работы, а их около 50. Этот список мне недавно удалось пополнить портретом Екатерины Столыпиной. (Подробно на сайте «Это Кавказ»: https://etokavkaz.ru/kultura/zagadochnaya-istoriya-zakharova-chechentca).
Среди портретов кисти Петра Захарова есть и портрет М.Ю. Лермонтова. По воспоминаниям современников, Лермонтов считал, что Захаров ему польстил. 🙂
Познакомиться с живописными работами Петра Захарова можно здесь. https://ru.wikipedia.org/wiki/Список_картин_Петра_Захаровича_Захарова-Чеченца
Представители “исторического” подхода в литературоведении критикуют Александра Куприна за несоблюдение исторической правды в его рассказе: формальной процедуре анафемствования Л.Толстой не подвергался
3
95
Александра Куприна критикуют за несоблюдение исторической правды в его рассказе, так как на самом деле формальной процедуре анафемствования Лев Толстой не подвергался. Парадоксально, что эти критики обращают внимание именно на этот аспект, отказывая в праве автору на художественный вымысел ради основной идеи своего произведения.
В чём же выражается идея рассказа “Анафема” А.И. Куприна?
В очерке “О том, как я видел Толстого на пароходе “Св. Николай””, где Куприн вспоминает единственную свою встречу с великим писателем, которая произошла в Крыму в 1902 году читаем: “И я понял с изумительной наглядностью, что единственная форма власти, допустимая для человека, — это власть творческого гения, добровольно принятая, сладкая, волшебная власть”.
Что послужило основанием такому суждению? Толстой возвращался в Ясную Поляну из Ялты на пароходе “Св. Николай”. Его узнавали. В какой-то момент, когда внимание многолюдной толпы поклонников на минуту было отвлечено чем-то другим, Толстой, почувствовав себя свободнее, поднялся на нос корабля, “туда, где ютятся переселенцы, армяне, татары, беременные женщины, рабочие, потертые дьяконы”. И Куприн увидел “чудесное зрелище”, как перед Толстым все “с почтением расступались”: “Он шел как истинный царь, который знает, что ему нельзя не дать дороги. В эту минуту я вспомнил отрывок церковной песни: “Се бо идет царь славы”.
Этот случай найдёт своё отражение в эпизоде ухода из церкви Олимпия, воспевшего “многая лета” писателю Толстому: “Он шел, возвышаясь целой головой над народом, большой, величественный и печальный, и люди невольно, со странной боязнью, расступались перед ним, образуя широкую дорогу”.
Льва Николаевича Куприн боготворил. “Казаков” бесконечно перечитывал: “А я на днях опять (в 100-й раз) перечитал “Казаки” Толстого и нахожу, что вот она, истинная красота, меткость, величие, юмор, пафос, сияние” . “Старик умер – это тяжело… но… в тот самый момент… я как раз перечитывал “Казаки” и плакал от умиления и благодарности”.
В этом, собственно, и причина “возвышения” собственного персонажа Олимпия. В нём Куприн делится собственной любовью к Толстому, и его “Анафема” – это литературное приношение благодарного Куприна великому мастеру художественного слова, Льву Николаевичу Толстому. В этом преднамеренном отождествлении своего героя и своего кумира скрывается один из главных смыслов рассказа: сила и власть творческого гения – как самого Толстого и его героев, так и героя Куприна.
Герои повести “Казаки” Л. Толстого ищут любви. Сознательно ли, как Оленин (“есть же во мне желание любить, сильнее которого нельзя иметь желанья”), или бессознательно, как Ерошка, любящий всё живое, созданное Богом. В конечном итоге это станет для них “любовью ко всему”, “беспричинной радостью жизни”, “странным чувством беспричинного счастья”.
Нечто подобное испытал и Олимпий Куприна, когда, читая Толстого, “плакал и смеялся от восторга”, “всю ночь проплакал от радости, от умиления, от нежности”. Здесь мы тоже видим, как совпали, почти в тех же словах, впечатления от чтения толстовской повести у Куприна и его героя.
“Беспричинная радость” Олимпия ― это тоже любовь, как и у героев повести Толстого, но в его случае это не “любовь ко всему” вообще, а любовь читательская, к книге, к слову, к писательскому таланту, к “творческому гению”, власть которого оказалась столь сильна, что заставила его иначе взглянуть на мир.
Отец Олимпий – истинно верующий человек, он не выносит лжи и несправедливости. Когда с этим сталкивается в жизни, то бунтует. Вся тоска по добру и духовному свету, которых так жаждала душа Олимпия, нашла отклик в простых и прекрасных словах повести “Казаки”: “Все бог сделал на радость человеку. Ни в чем греха нет”.
“Это чтение взбудоражило стихийную протодьяконскую душу. Три раза подряд прочитал он повесть и часто во время чтения плакал и смеялся от восторга, сжимал кулаки и ворочался с боку на бок своим огромным телом”,- именно эта стихийность объясняет дальнейшее поведение героя рисуется как “вспышка героического самозабвения личности, поднимающая его на огромную высоту”:
“И в тот же момент с необыкновенной ясностью всплыли прекрасные слова вчерашней повести: “…очнувшись, Ерошка поднял голову и начал пристально всматриваться в ночных бабочек, которые вились над колыхавшимся огнём свечи и попадали в него… ”
“Протодьякон вдруг остановился и с треском захлопнул древний требник… Лицо его стало синим, почти чёрным, пальцы судорожно схватились за перила кафедры. На один момент ему казалось, что он упадёт в обморок. Но он справился. И, напрягая всю мощь своего громадного голоса, он начал торжественно: ” Земной нашей радости, украшению и цвету жизни, воистину Христа соратнику и слуге болярину Льву … Многая ле-е-е-та-а-а-а”.
В рассказе «Анафема» стихийный порыв чувств героя, возвышающий его как личность, – это не только вспышка возмущения против лживости и несправедливости духовного суда от имени церкви, но и подлинно Христианская любовь к человеку, умеющему беречь красоту, созданную свыше, создающему свою красоту и умеющему без зависти, искренно и чисто ценить прекрасное, созданное другими.
Её поэзию можно назвать женской. В её поразительно искренних, обнаженных стихах нет ни тени лукавства или кокетства. Её поэзия аскетична и предельно прямодушна, как и она сама.
3
136
Вместо эпиграфа:”Я не носила стихов по редакциям. Было без слов понятно, что они “не в том ключе”. Да и в голову не приходило ни мне, ни моим друзьям печатать свои стихи. Важно было одно: писать их”.
Жила она довольно просто и скромно, не признавая в быту никаких лишних вещей и безделушек, так любимых женщинами. Не следила за модой, была равнодушна к нарядам, внешний облик ее не имел ни малейшего отношения к элегантности. “Со своей строгой челкой и некрасивой красотой слегка грубоватого и в то же время отнюдь не простоватого, а волевого чеканного лица – она жила отдельно от так называемой общественной жизни, оставаясь одним из загадочно выживших сильных характеров”,- писал о ней Евгений Евтушенко.
Не взыщи, мои признанья грубы,
Ведь они под стать моей судьбе.
У меня пересыхают губы
От одной лишь мысли о тебе.
Воздаю тебе посильной данью-
Жизнью, воплощенною в мольбе,
У меня заходится дыханье
От одной лишь мысли о тебе.
Не беда, что сад мой смяли грозы,
Что живу сама с собой в борьбе,
Но глаза мне застилают слезы
От одной лишь мысли о тебе.
При близком знакомстве с жизнью и творчеством М. Петровых невольно восторгаешься стойкостью духа этой хрупкой на вид женщины.
Ещё когда писала о Петровых, не могла не задумываться о её любви, о том, какой она удивительный человек – любящий, отзывчивый к чужой боли, считающей себя ответственной за свет и тепло, которое, по закону человечности, она дарит близким.
В обществе, где практически размыты были стандарты порядочности, Мария Петровых сохраняла безупречную нравственную чистоплотность, столь необходимую настоящему поэту и настоящей женщине. Иногда её жизненные принципы (писала, не рассчитывая на денежное вознаграждение) смущали окружающих.
Самуил Яковлевич Маршак, один из немногих, кого она знакомила с написанным, жаловался: “Эта женщина — мой палач! Читает мне свои стихи. Я прошу — дайте рукопись! Ручаюсь, я устрою её в издательство. – Ни за что!”
А ведь веское имя Маршака, его участие могло провести её мимо политических цензоров, зорко стерегущих чистоту советской литературы.
Однажды Самуил Яковлевич допустил даже некую бестактность, с целью пробудить в ней желание печататься: попросил её почитать стихи и протянул свой, только что опубликованный, сборник.
Манипуляция, да, дорогие психологи?
Но Маршака можно понять – стихи Марии Петровых задевали за живое, некоторые пробирали до слёз:
Не беда, что сад мой смяли грозы,
Что живу — сама с собой в борьбе,
Но глаза мне застилают слезы
От одной лишь мысли о тебе. (1941)
Несмотря на то, что не печаталась и до своего последнего часа вообще не выпускала собственные стихи в свет, да и прославилась только в сегодняшней России, знаменита была ещё при своей земной жизни. В литературных кругах её имя “было на слуху”.
Поражает и другое воспоминание, сохранённое для нас поэтом Михаилом Ландманом: “…Пришла вёрстка последней ахматовской прижизненной книги “Бег времени”, за нею явился некий высокий редакционный чин из “Худлита”. Явился он, скорее всего, из желания пообщаться с Ахматовой, потому что обычно за рукописью или корректурой присылали курьера. Ахматова вёрстку не отдала, что было само по себе нарушением установленного правила, а объяснением повергла онемевшего чина в изумление: “Мария Сергеевна ещё не видела…”<…> Высокопоставленный посетитель был в такой растерянности, что, пролепетав какое-то извинение, расшаркался и ушёл. Ахматова даже не пригласила его присесть”.
Жизнь Марии Петровых нельзя назвать безоблачной и счастливой. Горечь тяжких разлук и утрат довелось ей отведать смолоду. В 17 лет на литературных курсах она познакомилась со своим однолеткой (оба родились в 1908 году), таким же, как она начинающим ярославским поэтом и ещё прекрасным музыкантом Виталием Головачёвым, кстати, племянником составителя “Толкового словаря русского языка”, профессора Ушакова.
В 1927 году, когда им обоим было по 19 лет, Головачёв был арестован и осуждён на труд в северных краях. “Даже вообразить не могу, за что его посадили. Поэт, не имевший к политике никакого отношения. Не буян — тихий, гордый интеллигент”, – вспоминает близкая подруга Марии Сергеевны, поэтесса Юлия Нейман.
В этом же году Мария Петровых вышла замуж. Но не зря написала она своему мужу когда-то: “Я – это ты, только ты лучше”: брак не помешал ей вступить в неравную, иссушающую душевные и физические силы борьбу за освобождение Виталия Головачёва Она не оставляла борьбу за Виталия вплоть до его освобождения. А когда его опять арестуют, Мария вновь вступит в борьбу за него. Что кроме участия и лелеющего чувства нежности могло в тот грозный час дать обречённому ощущение “подмоги”, утолить хоть на время его печаль? Но насколько ей было трудно, можно судить по таким строчкам:
Никто не поможет, никто не поможет,
Метанья твои никого не тревожат,
В себе отыщи непонятную силу,
Как скрытую золотоносную жилу.
Она затаилась под грохот обвала,
Поверь, о поверь, что она не пропала,
Найди, раскопай, обрети эту силу,
Иль знай, что себе ты копаешь могилу.
Пока ещё дышишь – работай, не сетуй,
Не жди, не зови (…)
Увы, вскоре она узнала, что ни ждать, ни звать было уже некого – последняя посылка возвратилась невостребованной, Виталий Головачёв умер от голода.
Друзья взялись спасать саму Марию. Война, эвакуация, неустроенность, голод. Мужа сослали по надуманным обвинениям, а в 1942 году расстреляли. На руках осталась 4-х месячная дочка. Как жить после такого, не перестать улыбаться, радоваться, писать стихи и любить жизнь. Много делал для неё в это время Пастернак. Он добивался принятия Петровых в Союз писателей. В сентябре 1942 года приехавшая в Москву по поступившему, наконец, от Александра Фадеева вызову Мария Петровых впервые взглянула в его синие глаза и уже никогда не смогла оторвать от них взгляда
Как тут не вспомнить знаменитое рассуждение Паскаля: “Нашему уму от природы свойственно верить, а воле – любить, поэтому, когда у них нет достойных предметов для веры и любви, они устремляются к недостойному.”
В кругу духовно близких Марии Сергеевне людей, о её всепоглощающей любви к одиозной фигуре сталинского режима, который покорно отдавал на заклание своих собратьев-поэтов и писателей, а в послевоенное время в числе первых включился в антисемитскую кампанию против “космополитов”, об этой её беде тактично не упоминали. Мирилась даже Ахматова.
Но… если этого литературного генерала любила эта искренняя, чуткая, нежная женщина – значит что-то в нём было, за что любить. Что-то кроме его аквамариновых глаз?
Вот мнение одного из моих оппонентов по Кью – Фёдора Савичева: “Не известно, как сложилась бы судьба Ахматовой и Ко в 1948г, если бы во главе Союза писателей СССР был не Фадеев, не боявшийся перечить Берии, согласно его биографу В.Авченко, а какой-нибудь гиперактивный соглашатель-душегубчик типа того же Хрущева.”
Ошибкой было бы думать, что Мария Сергеевна жила в тумане своей любви, ничего не замечая вокруг. Видела.
Даже в дорогой моей обители
За стеной живут … иные жители.
Любознательнейшие соседи
Слушают, дыханье затая, …
Хоть бы раз промолвить слово резкое,
Хоть бы знать – робею или брезгаю?
Страшно или мерзко тронуть грязь?
Но обходишь эту слякоть липкую
С жалкою прощающей улыбкою,
Сердцем негодующим крепясь…Не будучи красавицей, она легко покоряла мужские сердца. Михаил Ландман, поэт и переводчик, вспоминает: “В неё влюблялись многие. Кроме Мандельштама, Пастернака, очарованы ею были в разное время и Эммануил Казакевич, и Александр Твардовский, и Павел Антокольский… Словом, она была женщиной, которая вызывала сильные чувства у многих соприкасавшихся с ней людей…И причиной этому была какая-то неуловимая внутренняя сила, обаяние личности — не только ума, а какой-то потрясающей детскости и суровости, открытости и сдержанности.”
Удивительно, но она не делала ничего, чтобы специально кому-то понравиться, мало того, она совершенно не любила наряжаться, следовать моде. Но мужчины сами искали ее расположения и влюблялись в нее сами.
На долгие годы судьба сдружила ее с замечательным поэтом Арсением Тарковским. Под ее обаяние попал и сын А. Ахматовой- Лев Гумилев.
Анна Ахматова восторгалась талантом Марии, как поэта (“Маруся знает язык как Бог…”) и ценила её истинно человеческие качества (они были знакомы и дружили более 30-ти лет).
Образ мира Марии контрастировал с её трагической судьбой и переливался красками трогательности, спокойствия, мира и добра. Может быть, именно это и привлекало в ее жизнь такое количество восторженных мужских взоров.
Поток стихов Марии лился неудержимо, чаще с её слезами: жизнь не баловала её.
У меня большое горе
И плакать не могу.
Мне бы добрести до моря,
Упасть на берегу.
Не слезами ли, родное,
Плещешь через край?
Поделись хоть ты со мною,
Дай заплакать, дай!<…>
Пусть мольба моя нелепа,
Лишь бы кто-нибудь принес, –
Не любви прошу, не хлеба, –
Горсточку горючих слез.
Я бы к сердцу их прижала,
чтобы в кровь мою вошло,
Обжигающее жало,
От которого светло.
Словно от вины тягчайшей,
Не могу поднять лица…
Дай же кто-нибудь, о дай же
выплакаться до конца,
До заветного начала,
До рассвета на лугу…
Слишком больно я молчала,
Больше не могу.
Михаил Линдман скажет о чувствах Петровых к Фадееву так: “… Фадеев был для неё глубинной (тайной) любовью…”.
Ты отнял у меня и свет и воздух,
И – хочешь знать, где силы я беру,
Чтобы дышать, чтоб видеть небо в звездах,
Чтоб за работу браться поутру?
Ну что же, я тебе отвечу, милый?
Растоптанные заживо сердца
Отчаянье вдруг наполняет силой,
Отчаянье без края, без конца.
Или такое:
Прощай. Насильно мил не будешь,
Глухого сердца не разбудишь.
Я — камень на твоем пути.
Ты можешь камень обойти.
Но я сказать хочу другое:
Наверно, ты в горах бывал,
И камень под твоей ногою
Срывался, падая в провал…
После трагического ухода из жизни А. Фадеева, Мария Петровых, которую эта новость не просто приведёт в отчаяние – опустошит, напишет стихотворение “Назначь мне свиданье”, которое А. Ахматова признает шедевром любовной лирики ХХ столетия.
Многие считали, что у Марии “хорошо поставленный поэтический голос”. Но получив единожды отказ из издательства “Советский писатель”, вернувшего ее рукопись и посчитавшего ее стихи “несозвучными” эпохе, Мария Петровых замкнулась и не пыталась больше издавать свои стихи. И поэтому при ее жизни (и то только благодаря ее друзьям), вышел всего лишь один сборник – “Дальнее дерево” (1968 год, Ереван), куда вошли все ее стихи.
В наше время имя Марии Петровых вернул читателю Эльдар Рязанов. Романс на стихи”Назначь мне свиданье”исполняется в финале его фильма “Старые клячи”
В 2013 году издательство “Эксмо” в серии “Великие поэты мира” подготовило и выпустило сборник произведений поэтессы. Тираж в 4 500 экземпляров был быстро раскуплен, и сейчас его уже не найти в продаже. Марию Сергеевну Петровых наши современники признали выдающимся поэтом, правда спустя почти полвека после её смерти. Кто-то скажет, что “ее скромность равна ее гордости”. Возможно! Хотя жаль: многим посчастливилось бы познакомится с ее творчеством раньше.
“Абсолютно нравственный слух” это выражение принадлежит американскому писателю Д.Д. Сэлинджеру, но вполне отражает основную мысль поста: роль любви в произведениях русской классической литературы.
3
197
По традиции, сложившейся в русской классической литературе, любовь становится не только испытанием для героев, но и неким маркером, выявляющим новые грани их характеров. Вспомним школьную программу: у А.С. Пушкина – Евгений Онегин и Татьяна Ларина, у М.Ю. Лермонтова – Григорий Печорин и Вера Лиговская, у Л.Н. Толстого – Андрей Болконский и Наташа Ростова. Или Пьер Безухов и Наташа Ростова. У Ф.М. Достоевского – Родион Раскольников и Соня Мармеладова, у И.С. Тургенева – Евгений Базаров и Анна Одинцова.
Почему? Потому что именно любовь как “абсолютный нравственный слух” может различать “живую жизнь” (Ф.М. Достоевский) от надуманной, неестественной, не живой.
Особенно ярко эта мысль прослеживается в произведениях И.С. Тургенева.
Далее использую свою статью из Кью – “Каково отношение Базарова к любви?”
В отношении Базарова к любви отразилась мировоззренческая позиция самого Тургенева. Он был противником отношений, идущих от рациональных философствований, и считал любовь иррациональной стихией, способной изменить не только жизнь человека, но и самого человека.
Евгений Базаров – нигилист, отрицающий общепринятые нормы, авторитеты, общечеловеческие ценности, в том числе любовь и преклонение перед женщиной. «Считал рыцарские чувства чем-то вроде уродства или болезни». Любовь он называет «белибердой» и «непростительной дурью», а Павла Петровича резко осуждает за то, что тот «раскис» из-за трагической любви. Он утверждает: «… человек, который всю свою жизнь поставил на карту женской любви и когда ему эту карту убили, раскис и опустился до того, что ни на что не стал способен, этакой человек – не мужчина, не самец».
Базаров – естествоиспытатель, врач, материалист. “Что за таинственные отношения между мужчиной и женщиной? Мы, физиологи, знаем, какие это отношения, -“говорит он.
Через год после публикации романа, в 1863 году выйдет в свет статья «Элементы мысли» И.М. Сеченова, который в числе многих считается прототипом Базарова. В статье находим пояснения тому, о каких именно отношениях идёт речь: «В любви к женщине есть инстинктивная сторона – половое стремление.» Похожую мысль высказывал и В.П. Боткин, сосед Ивана Сергеевича по имению, с кем он был близко знаком и дружен. Василий Петрович, старший брат всемирно известного физиолога, тоже врач и физиолог, утверждал, что мужчин и женщин притягивает друг к другу инстинкт размножения.
Но вернёмся к Базарову. «Ты проштудируй-ка анатомию глаза: откуда тут взяться, как ты говоришь, загадочному взгляду? – говорит он Аркадию, – Это все романтизм, чепуха, гниль, художество». Базаров не допускает мысли, что между мужчиной и женщиной возможна духовная связь, с его точки зрения, интерес к женщине может быть только анатомическим: «Этакое богатое тело, хоть сейчас в анатомический театр».
Всё переменилось со встречи с Анной Сергеевной Одинцовой. Заметив её, Базаров в свойственной ему грубоватой манере небрежно бросает: «Это что за фигура? … На остальных баб не похожа.» Соглашаясь на визит к Одинцовой после бала у губернатора, он ещё не изменяет себе: «У ней такие плечи, каких я не видывал давно…» или «Посмотрим, к какому разряду млекопитающих принадлежит эта особа…» Но когда Аркадий стал представлять его Анне Сергеевне, нигилист сконфузился, «ему стало досадно»: «Вот тебе раз! Бабы испугался!»
Вначале он ещё пытается анализировать себя, своё состояние, поступки. В первый день приезда к Одинцовой, рассматривая альбомы, он замечает: «Какой я смирненький стал». Пятнадцать дней в Никольском совершенно его изменили, он «с негодованием сознавал романтика в самом себе». Рассеянность, «выражение его лица, …весёлое и даже ласковое», чувство, которое он замечает в себе по отношению к хозяйке усадьбы – всё его мучило и бесило. Он перестаёт себя анализировать и контролировать. Во время разговора с Одинцовой, открывая окно, он толкает его так сильно, что оно распахивается со стуком, руки его дрожат. Перед объяснением, следуя за Одинцовой в кабинет, этот уверенный в себе человек не поднимает глаз и только слухом ловит «тонкий свист и шелест скользившего перед ним шёлкового платья». Во время объяснения он «задыхался…всё тело его трепетало… в нём билась сильная и тяжёлая страсть…»
Совсем недавно нигилист Базаров заявлял: «Нравится тебе женщина, старайся добиться толку, а нельзя – ну не надо, отвернись – земля не клином сошлась» Но отвернуться от Одинцовой у него не было сил. «Странная усталость замечалась во всех его движениях, даже походка его, твёрдая и стремительная, изменилась». Рассеянность, углублённость в свои мысли, невнимательность ко всему, что происходит вне его переживаний, и становятся причиной его заражения и смерти. Последняя встреча Базарова с Одинцовой не похожа на встречу нигилиста, стремящегося познать мир рассудочно, она романтична, наполнена высочайшей поэзией. Умирая, он просит любимую женщину о поцелуе: «Дуньте на умирающую лампаду, и пусть она погаснет».
Убеждённый материалист и нигилист, отрицающий духовную природу любви, являющийся противником романтических чувств, исчез, его взгляды на любовь как нечто физиологическое рассеялись, как туман, как неживое в человеческой жизни. Этот другой – настоящий и живой, страстно и одухотворённо любящий человек, испытавший на себе подлинное таинство этого высокого чувства, становится ближе и понятнее читателю.
Спросите, почему тогда он умирает? Потому,что так нужно было автору, который поставил себе цель – развенчать нигилистические взгляды своего героя, их ошибочность, нежизнеспособность, их безнравственность. Этой цели и служит “абсолютно нравственный слух” любви.
