Александра Куприна критикуют за несоблюдение исторической правды в его рассказе, так как на самом деле формальной процедуре анафемствования Лев Толстой не подвергался. Парадоксально, что эти критики обращают внимание именно на этот аспект, отказывая в праве автору на художественный вымысел ради основной идеи своего произведения.
В чём же выражается идея рассказа “Анафема” А.И. Куприна?
В очерке “О том, как я видел Толстого на пароходе “Св. Николай””, где Куприн вспоминает единственную свою встречу с великим писателем, которая произошла в Крыму в 1902 году читаем: “И я понял с изумительной наглядностью, что единственная форма власти, допустимая для человека, — это власть творческого гения, добровольно принятая, сладкая, волшебная власть”.
Что послужило основанием такому суждению? Толстой возвращался в Ясную Поляну из Ялты на пароходе “Св. Николай”. Его узнавали. В какой-то момент, когда внимание многолюдной толпы поклонников на минуту было отвлечено чем-то другим, Толстой, почувствовав себя свободнее, поднялся на нос корабля, “туда, где ютятся переселенцы, армяне, татары, беременные женщины, рабочие, потертые дьяконы”. И Куприн увидел “чудесное зрелище”, как перед Толстым все “с почтением расступались”: “Он шел как истинный царь, который знает, что ему нельзя не дать дороги. В эту минуту я вспомнил отрывок церковной песни: “Се бо идет царь славы”.
Этот случай найдёт своё отражение в эпизоде ухода из церкви Олимпия, воспевшего “многая лета” писателю Толстому: “Он шел, возвышаясь целой головой над народом, большой, величественный и печальный, и люди невольно, со странной боязнью, расступались перед ним, образуя широкую дорогу”.
Льва Николаевича Куприн боготворил. “Казаков” бесконечно перечитывал: “А я на днях опять (в 100-й раз) перечитал “Казаки” Толстого и нахожу, что вот она, истинная красота, меткость, величие, юмор, пафос, сияние” . “Старик умер – это тяжело… но… в тот самый момент… я как раз перечитывал “Казаки” и плакал от умиления и благодарности”.
В этом, собственно, и причина “возвышения” собственного персонажа Олимпия. В нём Куприн делится собственной любовью к Толстому, и его “Анафема” – это литературное приношение благодарного Куприна великому мастеру художественного слова, Льву Николаевичу Толстому. В этом преднамеренном отождествлении своего героя и своего кумира скрывается один из главных смыслов рассказа: сила и власть творческого гения – как самого Толстого и его героев, так и героя Куприна.
Герои повести “Казаки” Л. Толстого ищут любви. Сознательно ли, как Оленин (“есть же во мне желание любить, сильнее которого нельзя иметь желанья”), или бессознательно, как Ерошка, любящий всё живое, созданное Богом. В конечном итоге это станет для них “любовью ко всему”, “беспричинной радостью жизни”, “странным чувством беспричинного счастья”.
Нечто подобное испытал и Олимпий Куприна, когда, читая Толстого, “плакал и смеялся от восторга”, “всю ночь проплакал от радости, от умиления, от нежности”. Здесь мы тоже видим, как совпали, почти в тех же словах, впечатления от чтения толстовской повести у Куприна и его героя.
“Беспричинная радость” Олимпия ― это тоже любовь, как и у героев повести Толстого, но в его случае это не “любовь ко всему” вообще, а любовь читательская, к книге, к слову, к писательскому таланту, к “творческому гению”, власть которого оказалась столь сильна, что заставила его иначе взглянуть на мир.
Отец Олимпий – истинно верующий человек, он не выносит лжи и несправедливости. Когда с этим сталкивается в жизни, то бунтует. Вся тоска по добру и духовному свету, которых так жаждала душа Олимпия, нашла отклик в простых и прекрасных словах повести “Казаки”: “Все бог сделал на радость человеку. Ни в чем греха нет”.
“Это чтение взбудоражило стихийную протодьяконскую душу. Три раза подряд прочитал он повесть и часто во время чтения плакал и смеялся от восторга, сжимал кулаки и ворочался с боку на бок своим огромным телом”,- именно эта стихийность объясняет дальнейшее поведение героя рисуется как “вспышка героического самозабвения личности, поднимающая его на огромную высоту”:
“И в тот же момент с необыкновенной ясностью всплыли прекрасные слова вчерашней повести: “…очнувшись, Ерошка поднял голову и начал пристально всматриваться в ночных бабочек, которые вились над колыхавшимся огнём свечи и попадали в него… ”
“Протодьякон вдруг остановился и с треском захлопнул древний требник… Лицо его стало синим, почти чёрным, пальцы судорожно схватились за перила кафедры. На один момент ему казалось, что он упадёт в обморок. Но он справился. И, напрягая всю мощь своего громадного голоса, он начал торжественно: ” Земной нашей радости, украшению и цвету жизни, воистину Христа соратнику и слуге болярину Льву … Многая ле-е-е-та-а-а-а”.
В рассказе «Анафема» стихийный порыв чувств героя, возвышающий его как личность, – это не только вспышка возмущения против лживости и несправедливости духовного суда от имени церкви, но и подлинно Христианская любовь к человеку, умеющему беречь красоту, созданную свыше, создающему свою красоту и умеющему без зависти, искренно и чисто ценить прекрасное, созданное другими.
